Вот говорят: «Нужно не любить зло в человеке, а не самого человека». Согласны ли мы с этим? Скорее, да. А пробовали когда-нибудь? Чаще нет. Есть такое свойство восприятия – «персонификация». Злое в человеке (поведение, поступки, черты характера) персонифицируется именно в нём самом.

Для этого, наверное, придумали чёрта и стали говорить «бес попутал», - чтобы как-то вынести образ зла за пределы совершающего его человека. Да только кто сегодня придаёт значение бесу…

Легче не любить человека.

У Шукшина есть такой рассказ, называется «Петя». Очень мне нравится. Я вообще имею слабость считать Шукшина (не Платонова, не Набокова, не Леонова, не Шолохова) величайшем русским писателем в ХХ веке. Хорошо, что он рано умер. Не умер, снял бы завирального «Стеньку», озлился бы на судьбу, въехал в Перестройку либералом и демократом. Бог вовремя не дал ему сделать того, что он хотел много ли художником могут похвастаться такой избранностью?

Или вот Лермонтов. Судя по редакциям «Маскарада», сделанным незадолго до смерти, этот крайне неприятный и чрезвычайно одарённый молодой человек устрашающими темпами прогрессировал в нечто, рядом с чем не понадобилось бы уже ни Толстого, ни Достоевского, так ни потому ли он умер, что надо было, чтобы получились и Толстой, и Достоевский? Так прямо не скажешь, зачем, но зачем-то надо?

Тут вспоминается повесть Стругацких «За миллиард лет до конца света», смысл которой сводится к тому, что надо уметь отказывать себе, например, и в предназначении. Бывает же, что предназначение человека состоит в том, чтобы не исполнить своего предназначения. Да, ну так вот о рассказе «Петя».

Возник он из юмористической почеркушки в записной книжке:«Целый день за стеной: «Петя! Ну что ты, Петя?! Ну успокойся, Петя!» Потом вышел Петя – маленький, ушастый, и в шляпе».

Комический эффект, смешная картинка. Нечто, представлявшееся большим, значительным, оказалось маленьким, пустяковым. Но не будешь же просто так смеяться над человеком только за то, что мал ростом и лопоух? Значит, нужно придумать для смеха уважительную причину. И автор делает Петю кладовщиком. Во-о-от, теперь сходится! Розовый, пузатенький, самодовольный. Распределяет блага: этому дала, этому не дала… Ясно теперь, пузцо откуда…

Но так рассказ начинает съезжать в сатиру, а вроде ж не сатиру писать хотел. Да и вообще, стоп-стоп, при чём тут Петя. Начиналось-то с него. С женского голоса. Писать захотелось уже тогда. Не о Пете, перебившем, заслонившем замысел своим внезапным комизмом, - о ней, об этой...

Стал придумывать женщину. Тощая, костистая, крикливо-угодливая, очень довольная тем, что её Петя пузат и розов и так хорошо умеет жить. Этакая… совершенно ему подстать. Хм. И в чём же тогда смысл? Конфликта нет. Ну, любит она своего Петю… Ну так а кого ей любить?

Ёлки-палки… А ведь она его правда – любит. Любит – а ведь розов, лопоух и пузцо. Любит, невзирая что кладовщик. Вы бы вот кладовщика полюбили?..

Нет, ну всем понятно про любовь имбецилов, любовь раковых больных или любовь бомжей – про это полным-полно фильмов и душещипательных репортажей. Про любовь Гитлера, или Ленина, или Сталина – как бы понятно, потому что понятен интерес: это вроде как разглядывать порнуху с конём, - ух ты, надо же. А вот про кладовщика – непонятно, нет.

Снизойти можем, можем простить (возвысившись в акте прощения над прощаемым), но понять, почувствовать – никогда.

Против любви кладовщика мы будем насмерть стоять. Против горя вкладчика МММ. Против мучительно прекрасного чувства слушательницы Стаса Михайлова. Тут фундаментализм простой: мы – или они. Если они не говно , значит…

Вот именно.

Если не они, значит, мы.

В том же 1970 году Шукшин написал рассказ «Хмырь», в котором та же тема явлена уже почти с публицистической отчётливостью. В курортном автобусе отвратительный (довольный собой, думающий, что жизнь – его жизнь! – хорошая) Хмырь соблазняет (тупо и пошло, не так, как мы бы на его месте) вечно-терпеливую(«даже не тоска у них на лице, а вечное ожидание»)девку-телушку. Соблазняет неинтеллигентно – шумно и докучливо, будто приглашая к пиршеству весь автобус (где-то, не помню, говорилось, что интеллигентность – это умение не причинить неудобств окружающим). Люди морщатся. А что делать? Девка довольна. Приехала на курорт, соблазняют...

Нет, это невыносимо.

По счастью, Хмырь допустил ошибку. Ляпнул на весь автобус, что не женат, а тут как раз ехал свидетель – вместе на почте были: женат, и ещё просил жену, чтобы денег выслала. Последовало громовое разоблачение.

«Хмырь посмотрел на всех… И что-то такое увидел сильное, страшное, что молча, не взглянув на соседку, поднялся и пошел вперед, на свое место. Сел… Посидел, глядя прямо перед собой… Покашлял интеллигентно в ладонь, повернулся к окну и стал тоже, как все, внимательно смотреть на пейзаж. Шляпа его была ему несколько великовата и от тряски съезжала низко на лоб…»

(Про шляпу, это если вдруг кто сомневается, что «Хмырь» – продолжение и развитие «Пети».)

Итак, пошлость попрана (согласимся, небывалое для пошлости положение), справедливость торжествует:

«– Я ему еще по шее разок дам. Когда приедем. Чтоб он не врал тут.

Назад, на заднее сиденье, никто не оглядывался – стыдно, что ли, или жалко тоже. А старичок оглянулся… И тотчас отвернулся, поерзал немного и пристукнул кулачком по колену.

– Не надо, не надо было!.. Зачем? Пусть бы уж…

– Чего ты нервничаешь-то? – спросил большой мужчина.

– Не надо было! Зачем… помешали?

Большой мужчина, не скрывая удивления, смотрел на старичка.

– Ты что?

– Да ну вас! Теперь вот больно. Пусть бы уж… веселились, как умеют.

Большой мужчина ничего не сказал. Посмотрел на курносого Хмыря, потом – осторожно – назад… Пожал плечами. Он ничего не понял. И стал опять смотреть в окно – на пейзаж».

О значении мотива «смотреть в окно на пейзаж» можно написать отдельную диссертацию, но для нас сейчас важнее не это. Что, по сути, сделал старичок? Простил нераскаянного. Говорят, так делать нельзя: а ну как зашёл бы курортный роман слишком далеко – и вот оно, объективное (как пейзаж за окном) зло. Но нельзя ведь сказать и что тот здоровяк, «добро с кулаками», прав.

Бахтин в «Проблемах поэтики Достоевского» пишет примерно следующее: истина в художественном произведении не принадлежит отдельному персонажу, она поделена между всеми. Здоровяк оттого уже не может быть прав, что покарал не зло в человеке, а человека.

Часто по-другому нельзя. Но, если по-другому нельзя (и никак вообще нельзя тоже), это не значит, что ты был прав, поступив единственно допустимым способом

Лев Пирогов