«Искусственно собранные воедино подсудимые, подсудимые, истощенные физически и распаленные нравственно, устроили, уже на суде, между собой нечто вроде круговой поруки и с увлечением выражали сочувствие тем из своей среды, кто высказывался наиболее круто и радикально. Взятые в одиночку, разбросанные и по большей части незнакомые между собой, набранные со всей России, они не представляли собою ничего опасного… Но тут, соединенные вместе, они представляли целую политическую партию, опасную в их собственных глазах для государства». Это обширная цитата из комментария Анатолия Кони по поводу так называемого «процесса 193-х» - показательного судебного разбирательства над членами радикальных молодежных кружков, начатого примерно в эти дни 135 лет назад.

Читать прекрасный язык XIX века в большинстве своем приятнее, чем современные газетные хроники. Однако, вспоминая о «Болотном деле», о задержании Развозжаева и обо всех «Анатомиях протеста», хочется задаться вопросом, на что мы потратили эти 135 лет.

О «Процессе 193-х» действительно тоже полезно вспомнить. В свое время, благодаря своей массовости и образцовости, он стал важным поворотным пунктом, после которого общее движение молодых умов, увлечение радикальными идеями и разные, кажущиеся теперь эксцентричными поступки, вроде «хождения в народ», постепенно определилось с главным вектором своей активности – которым стали уже не разговоры, не реализация странных проектов, а террористические акты.

Сама история массового ареста народников имела вполне жесткую бюрократическую рациональность. Власть пыталась нащупать какие-то подходы к той мятущейся радикальной стихии, которая сформировалась в среде российской образованной молодежи за годы Александровских реформ. В том, что из нее может исходить опасность, уже убедило покушение Каракозова на Александра II в 1866-м и история Нечаева. Правильным ответом казалось усиление контроля. Действовать решено было силами спецслужб. Их полномочия после краткого периода «либерализма» вновь расширили. В1871 году было отменено одно из положений судебной реформы (которую в основном помнят по введению суда присяжных) – вести дознание по политическим делам было поручено жандармам. Жандармский корпус взялся за дело рьяно – в нескольких десятках губерний стали выявлять и задерживать всех, вызывающих подозрения – образованных молодых людей, проявлявших необъяснимую склонность жить на селе, учить и лечить крестьян, членов различных кружков, читавших недозволительную литературу, да, в общем, много кого. Число первоначально задержанных дошло до четырех тысяч. Фактически власть тогда и изобрела «народничество» как единое явление. Тысячи, не связанных друг с другом людей, объединенных, скорее общим духом времени и гулявшими в их кругах идеями – сейчас бы это, наверняка, назвали краудсорсинг – были арестованы в рамках одной кампании преследования. А позже те 193 человека, дела которых довели до суда, также судились как члены единой организации. Это тоже было сделано намеренно и с весьма рациональными целями. Как было резюмировано на заседании Кабинета министров Российской империи, обсуждавшим перспективу процесса в 1875 году, жителям России следует продемонстрировать ничего не подозревающему обществу масштаб антиправительственной пропаганды.

Каковы бы ни были расчеты, итогом – как это часто случалось в России с показательными процессами – стало предоставление трибуны тем «агитаторам», которых собирались судить, и весьма натужная работа обвинения, не скрывавшего демонстративный характер процесса – в частности, прокурор Желеховский признал, что против более сотни фигурантов процесса, много лет сидевших в предварительном заключении, нет никаких улик, но они привлечены к заседаниям для «составления фона» остальным обвиняемым. В связи с процессом часто цитируется фраза, якобы сказанная корреспондентом «Таймс»: «Я присутствую здесь вот уже два дня и слышу пока только, что один прочитал Лассаля, другой вез с собой в вагоне «Капитал» Маркса, третий просто передал какую-то книгу своему товарищу». По воспоминаниям Кони, среди российских юристов обсуждалось «неприличное» поведения председательствующего на процессе «Александра Евреинова», который «раздражительно, злобно придирался к словам подсудимых и выносил не в меру суровые приговоры» - в те годы на подобные «мелочи» было принято обращать внимание .

Так или иначе, несмотря на весь осадок, народничество как массовое движение было разгромлено. Власть продемонстрировала, что жандармы способны следить за тем, что происходит в стране и вручила им заботу о порядке. Осужденные осознали себя как силу. И те, кто желал продолжать борьбу, решили, что ходить в народ незачем. И единственный эффективный инструмент – это подполье и террор. Среди участников процесса были Софья Перовская и Николай Желябов, которые меньше чем через 3 года взорвут императора Александра II и закончат свои дни на виселице.

Когда сейчас принято пугать революцией, вспоминают обычно про 1917-й год. Во-первых, его помнят, во-вторых, 1917 года действительно можно испугаться. Но прежде, чем проводить аналогии с грандиозными событиями, лучше «вспомнить детство». Если искать прототипы нынешнего протестного движения, то соблазнительно отыскать их именно в разночинном брожении 1860-х – 70-х. В конце концов, хотя бы потому, что оно было настолько же бестолково. Поводов посмеяться над «несогласной» молодежью тех лет было, в общем, столько же, если не больше, чем над нынешней.

«Я затрудняюсь сказать…можно ли назвать, что у нас было общество. У нас, у членов, не было одной цели, не было согласия в средствах, не было принято никаких обязательств друг к другу и к обществу, не было дисциплины в обществе… Например, Юрасов ни к чему более не стремился, как только к устройству ассоциаций. Ермолов думал только об устройстве народных школ. Странден на одном собрании открыто заявил, что тут мы, господа, собрались все социалисты, а между тем, мы не могли себе уяснить, что такое социализм» - это показания арестованных по делу Николая Каракозова, стрелявшего в царя в 1866 году. Забыть про выстрел Каракозова – и получается очень смешно. Ну, примерно как сейчас при описании многих организационных предприятий оппозиции. «Нигилисты» были вполне особыми персонажами российской городской среды тех лет, выделяясь на общем фоне в том числе своей одеждой, прической, манерами поведения, часто это было вполне поводом для внутренней гордости . По этой отличительной черте одно время даже предполагалось вводить санкции «Со дня преступления 4 апреля (то есть покушения Каракозова на императора) – писалось в одном из полицейских документов – среда, воспитавшая злодея, заклеймлена в понятии всех благомыслящих людей, а потому и ношение костюма, ей присвоенного, не может в глазах блюстителей общественного порядка не считаться дерзостью». Что касается мыслей «нигилистов», то и здесь часто можно было обнаружить порядочный сумбур: «большинство студентов…не отличалось настолько научною ревностию, чтобы изучить социалистов в подлиннике, а довольствовались сведениями, почерпнутыми из вторых, третьих рук» - как следовало из показаний одного из привлеченных к делу Каракозова.

Вопрос в том, что было нечто помимо смеха. Что-то, заставлявшее молодых людей совершать странные поступки, выступать с заявлениями и идеями, которые кажутся – да и тогда казались – достаточно нелепыми. Из общего корня вырастал и отказ от «условностей» прежнего общества и стремление к добровольной (сейчас бы сказали – волонтерской) помощи народу – не только революционным словом, но и вполне «конвенциональными» мероприятиями – обучением грамоте, лечением, советами по устройству быта – которые, может, и не были особо нужны народу, но точно не содержали в себе ничего радикального. Вырос оттуда и будущий террор, но лишь после того, как постепенно – в том числе, усилиями беспокоящихся властей, отпадали другие направления роста.

Эта аналогия с Россией XXI века в чем-то соблазнительна. Но, скорее, отражает лишь одну закономерность – нынешняя оппозиционная среда настолько же «инфантильна» и так же способна на детские ошибки, ее отрицание «режима» может казаться столь же «несерьезным», как со стороны представляются взгляды разночинцев. Все это, впрочем, не означает, что разночинцы не имели своей правды. Попытки построить такую версию российской истории, в которой нет этой правды, не рождает ничего, кроме той картонной утопии, про которую написаны слова нынешнего российского гимна: «так было, так есть и так будет всегда». Подчеркиваемая «успешность», которой гордились многие из участников протестов – это категория, с трудом переложимая на освободительный язык 135-летней давности. Если тогда люди могли зажигаться – пусть и смутно понимаемой, но все же рациональной идеологией преобразования общества – то сейчас главная сила протеста, это, похоже, объединенные множества привлекательных для каждого субъективных предрассудков. В царя у нас, вроде, никто не стрелял (кстати, само слово «царь» по отношению к реалиям современной России уже давно никого не удивляет). Вот только правительство почему-то уже не может обойтись без странных процессов, общего доверия жандармам и, тем самым, создания такой реальности, в которой за всеми нелепостями оппозиционеров, за всем позерством и ребячеством будет все более виднеться правда – та самая, которая заставляет относиться всерьез даже к не самым серьезным людям.