Национализм, таким образом, есть идеология Нового Времени. Но даже для Нового Времени он представляет собой довольно позднее явление. Оформление националистических идей в современном виде было бы невозможно без использования теоретического наследия общественной мысли, накопленного в эпоху Просвещения. Современное понятие нации есть в определенном смысле продукт рационального осмысления глубинных ощущений и инстинктов, заложенных в биологическую природу человека. Такое осмысление стало возможно лишь с применением аналитического и философского аппарата, оформившегося окончательно к концуXVIIIвека. С другой стороны, для того, чтобы люди применили этот аппарат не к абстрактным теоретическим построениям, а к своему собственному естеству и ощущениям, им потребовалось сначала слегка разочароваться во всемогуществе «чистого разума» - этого идола философов-просветителей. Национализм родился тогда, когда люди вооружились методикой рационального анализа, но разочаровались в высоких абстрактных идеалах Просвещения – и обратили вновь полученный инструментарий вглубь себя самих. Это произошло в эпоху Романтизма, в первой половинеXIXвека. Именно эта эпоха ознаменовалась бурным всплеском развития гуманитарных наук – в том числе, истории, этнографии, фольклористики. Интеллектуальная элита, устав от прежних бесплотных идеалов, активно погрузилась в изучение своих корней.

К этому же времени подоспели и другие важнейшие предпосылки формирования националистической идеологии – социально-экономические. Дело в том, что старое феодальное общество, пережитки которого в Европе были еще довольно сильны вXVIIIвеке, отводило каждому человеку четкое и раз и навсегда закрепленное место в обществе, изменить которое было крайне затруднительно. Человек в феодальном обществе никогда не был «просто человеком» - он всегда был, прежде всего, членом своего наследственного сословия, а внутри сословия – конкретной корпорации, цеха или общины, членство в которых также наследовалось, и которые иногда определяли его жизнь до мельчайших подробностей. С распадом феодализма под натиском новых капиталистических отношений, рухнула и эта структура – устаревшая, громоздкая, неказистая, но все-таки кое-как выполнявшая очень важную функцию – дававшая каждому человеку место в жизни.

Люди, лишившиеся привычной опоры, оказались в растерянности. Человек в одночасье выпал из пусть неказистого и тесного, но привычного и безопасного мирка, и оказался во власти огромного нового мира, где никому до него не было дела. Этот мир был бесчеловечен по понятиям старого феодального общества. Здесь все решали деньги, и тот, кто оказывался на их пути, рисковал быть раздавлен. Ранний капитализм был жестоким обществом. Снимая все ограничения с бесспорно положительных и похвальных качеств человеческой предприимчивости, он не давал никаких социальных гарантий слабому. О привычных нам понятиях пенсионного обеспечения, 5-дневной рабочей недели, 8-часового рабочего дня промышленный рабочий первой половиныXIXвека не мог и мечтать – все это результат долгой и ожесточенной борьбы, которая тогда только начиналась. А в те времена в богатейшей стране мира – Великобритании – люди на улицах умирали от голода, и никого это особенно не удивляло.

В этих условиях распада всех привычных общественных структур, ужасающего имущественного неравенства, отсутствия гарантий, естественно, накал социальных противоречий достиг апогея. Абсолютной неизбежностью в этих обстоятельствах было то, что общественная мысль напряженно искала пути их разрешения. Одним из таких путей, предложенных в серединеXIXвека, оказался марксизм – идея глобальной социальной революции с целью смести существующий социальный строй и заменить его другим, основанным на идее всеобщего равенства и справедливости. Как всякие по-настоящему радикальные утопии, марксизм предлагал, по сути, изменить не только общество, но и саму природу человека, потому что существующая его природа с предлагаемым коммунистами общественным устройством несовместима, в его условиях существовать не может и реализации этих идей на практике не допустит. Именно в этом и крылся секрет как успеха, так и конечного провала коммунистического проекта – с одной стороны, наиболее радикальные и бескомпромиссные идеи обладают повышенной, иногда поистине гипнотической притягательностью для масс, с другой же – с реальностью все же не поспоришь, а законы человеческой природы неумолимы так же, как и законы физики.

Альтернативной идеей стал национализм. Если марксизм призывает отринуть все прошлое и перевернуть мир с ног на голову, национализм, напротив, обращается к самому естественному и незыблемому фундаменту общества – к инстинктивным, проистекающим из самой биологической природы человека порывам и стремлениям. Если марксизм стремится обострить имеющиеся социальные противоречия до максимума с тем, чтобы вызвать столь желанный революционный взрыв, то национализм решает ту же самую проблему прямо противоположным способом – через духовную и биологическую общность народа единого происхождения, языка и культуры. Национализм изначально есть идеология, не ориентированная на какой-либо один социальный строй или «класс», он в равной мере предназначен и простому рабочему, и предпринимателю, и интеллигенту, и крестьянину. Он предлагает им осознать себя частичками одного колоссального живого организма – нации, и тем самым предоставляет им реальный путь и реальную почву к построению всеобъемлющего социального компромисса.

История, кстати, вполне рассудила спор между двумя этими альтернативами. Национализм в той или иной форме победил во всех развитых странах (более того, собственно, и создал эти самые развитые страны), во всех без исключения развитых странах утвердилась теория и практика социального компромисса, коммунизм же в чистом виде выжил лишь в немногочисленных резервациях за рамками европейской цивилизации.

Так или иначе, как мы видим, национализм есть идеология молодая – примерно одного возраста с марксизмом и несколько младше классического либерализма. Собственно, это массовая идеология индустриальной эпохи, и даже чисто технически возникнуть в знакомом нам виде она могла лишь в условиях разрушения традиционного общества, существования эффективных средств массовой информации и наличия обширного городского населения, доминирующего в экономике. Патриархальный крестьянин может быть (и чаще всего, является) стихийным националистом в душе, сам о том не задумываясь, но он не сможет сформулировать и развить национализм как массовую политическую идеологию.

Особенно забавно в этой связи выглядят расхожие клише, частенько употребляемые левыми или либеральными ораторами, пытающимися пообиднее заклеймить националистов, в стиле «пещерный национализм». Если уж на то пошло, такие фигуры речи демонстрируют всего лишь их собственную историческую безграмотность. С другой стороны, если таким образом пытаются намекнуть на «биологичность» национализма, его глубокую укорененность в человеческой природе, то выпад опять проходит мимо цели. Ибо разве может быть большая похвала идее, чем подчеркнуть ее глубокую органичность и естественность для человека как существа? В «пещерном» происхождении, если на то пошло, нет ничего плохого или предосудительного – ведь именно оттуда, из тех самых пещер, родом мы все и все наши достижения. Если, конечно, кто-то из критиков прибыл с Альфы Центавра, он может с гордостью заявить, что к нему это не относится, но интуиция мне подсказывает, что это все же маловероятно. Что же касается «биологичности», то лишь глубоко ущербный и обиженный жизнью человек может стесняться и чураться своей собственной природы.

Антон Попов