Подлинный Герцен лишь в самом общем смысле может быть назван предшественником большевиков, т.к. он правильно (вопреки Марксу) предугадал, что Россия придёт к социализму, перескочив капитализм. Но, конечно, его гуманистический и персоналистический социализм ничего общего не имел с насильническим, казарменным и русофобским социализмом Ленина-Сталина. Более того, к самой идее насильственной революции Александр Иванович относился крайне осторожно, а в последней своей крупной работе «Письма к старому товарищу» недвусмысленно её осудил.

Но самое главное, Герцен отнюдь не скучен. Он - яркий и темпераментный публицист, прекрасный стилист, и в лучших своих работах, таких как «Былое и думы» и «С того берега», - глубокий мыслитель, умеющий поставить под сомнение свои собственные убеждения и беспристрастно их обсудить. Широта герценовского ума такова, что в его текстах могут черпать вдохновение не только левые, но и либералы и даже консерваторы (недаром горячим поклонником А.И. был гений русского охранительства Константин Леонтьев). Может и националистам есть чем поживиться у отца-основателя «русского социализма»?

Конечно, однозначно определить Герцена только как националиста будет натяжкой, но несомненноонбыл и националистом тоже, ему явно присущ националистический дискурс, во многом наследующий традициям дворянского национализма первой четверти 19 в. Для него естественна именно националистическая, а не космополитическая картина мира: «Народы любят соотечественников - это понятно, но что такое любовь, которая обнимает все, что перестало быть обезьяной, от эскимоса и готтентота до далай-ламы и папы, - я не могу в толк взять... что-то слишком широко».

И в этой картине мира Герцена, в сущности, интересует только одно – Россия и русские. Нигде вы не найдёте у него хоть каплю русофобии. Он последовательно отделяет свою ненависть к «чудовищному петербургскому правительству» от любви к русскому народу. «Я страшно люблю Россию и русских», - повторяет он постоянно в своих сочинениях и письмах. Он верит в великую всемирную миссию своей страны и своего народа, «народа будущего»: «Судьба России колоссальна… Я вижу это помазание на нашем челе». Но при этом у него не найти мазохистских призывов о том, что русские должны отрекаться от себя ради этого великого будущего.

Живя в эмиграции, он постоянно подчёркивает свою русскость и свою чуждость Европе: «…я физиологически принадлежу другому миру», - пишет он Моисею Гессу. Наконец, что важнее сорока тысяч теорий, он не желает, чтобы его дети стали иностранцами, постоянно напоминая им об их национальных корнях: «…Доволен я и тем, - пишет он дочери о её отношениях с европейцами, - что ты наконец поняла,…что все эти хорошие люди чужие. … Итак, друг мой, оставайся в душе русской девушкой и храни в себе это чувство родства и сочувствия к нашей форме ». Он надеется, что после его смерти они вернутся на Родину. Да, дети не выполнили завета отца (хотя и русскости тоже не утратили), но внук А.И. - Петр Александрович (1871–1947), переехал в Россию и стал одним из основоположников клинической онкологии в СССР.

Характерно, что воюя с самодержавием, Герцен всячески стремится подчеркнуть его нерусскую или даже антирусскую природу, оно для него – «татарско-немецкое». Постоянная мишень для его критических стрел - немецкое окружение Романовых:

«Немцы … далеко не олицетворяли прогресса; ничем не связанные со страной, которую не давали себе труда изучить и которую презирали, считая варварской, высокомерные до наглости, они были раболепнейшим орудием императорской власти. Не имея иной цели, как сохранить монаршее к себе расположение, они служили особе государя, а не нации. Сверх того, они вносили в дела неприятные для русских повадки, педантизм бюрократии, этикета и дисциплины, совершенно противоположный нашим нравам. … Русское правительство до сих пор не имеет более преданных слуг, чем лифляндские, эстляндские и курляндские дворяне. “Мы не любим русских, - сказал мне как-то в Риге один известный в Прибалтийском крае человек, - но во всей империи нет более верных императорской фамилии подданных, чем мы”. Правительству известно об этой преданности, и оно наводняет немцами министерства и центральные управления. Это и не благоволение и не несправедливость. В немецких офицерах и чиновниках русское правительство находит именно то, что ему надобно: точность и бесстрастие машины, молчаливость глухонемых, стоицизм послушания при любых обстоятельствах, усидчивость в работе, не знающую усталости. Добавьте к этому известную честность (очень редкую среди русских) и как раз столько образования, сколько требует их должность, но совсем не достаточного для понимания того, что вовсе нет заслуги быть безукоризненными и неподкупными орудиями деспотизма; добавьте к этому полнейшее равнодушие к участи тех, которыми они управляют, глубочайшее презрение к народу, совершенное незнание национального характера, и вам станет понятно, почему народ ненавидит немцев и почему правительство так любит их».

Да, Герцен был социалистом, но его социализм был именно русским , цель которого - благо русских, а не какой-нибудь «Третий Интернационал». В этом смысле Герцена вполне можно назвать русским левым националистом.

Тем не менее, нельзя не отметить, что левизна привела А.И. к страшной и преступной ошибке, которую, даже уважая и любя его, невозможно ему простить. Я имею в виду его поддержку польского мятежа 1863 г.,вожди которого не скрывали, что их цель – «Польша от моря до моря», т.е. они претендовали на нынешнюю Украину и Белоруссию. В герценовском национализме практически полностью отсутствовала государственническая компонента и концепт/миф народной исторической памяти, поэтому вся проблематика многовековой русско-польской борьбы за западные территории бывшей Киевской Руси, столь значимая и для декабристов, и дляславянофилов, Герцену оказалась совершенно чуждой.

По сути, польский мятеж косвенным образом «убил» левый русский национализм. Пропагандистская поддержка повстанцев (и даже, в случае с Бакуниным, непосредственное участие в их акциях) радикально подрубила авторитет этой группы: тираж «Колокола» упал с 3 тыс. экземпляров до 500, по точному определению историка А.А. Корнилова, «существование его стало едва заметным».

Герцен отнюдь не был безусловным сторонником восстания, считая его преждевременным. И уж конечно не сочувствовал лозунгу «Польша от моря до моря». Более того, он не желал полного отторжения Польши от России, в перспективе надеясь на свободную социалистическую федерацию обеих стран. Вопрос о принадлежности Западного края решался им в работе «Россия и Польша» (1859) на основе лингвистических, конфессиональных и социокультурных критериев, близких к славянофильским: «Там, где народ исповедует православие или унию, говорит языком, более близким русскому, чем к польскому, там, где он сохранил русский крестьянский быт, мир сходку, общинное владение землёй, - там он, вероятно, захочет быть русским. Там, где народ исповедует католицизм или унию, там, где он утратил общину и общинное владение землёй, там, вероятно, сочувствие с Польшей сильнее и он пойдёт с ней». Вполне в духе славянофилов и Каткова А.И. отрицает польский характер Западного края: «…я не верю, чтоб дворянство выражало народность того края».

Но вынужденный из соображений политической тактики поддержать мятеж, Герцен вступил в резкий диссонанс с русским общественным мнением. Соответственно и его версия национализма была отвергнута, как выступавшими ранее в союзе с ним по ряду вопросов славянофилами, так и потенциальной «почвенной» силой «левого» национализма - старообрядцами, оживлённые контакты с которыми резко оборвались по инициативе последних именно в 1863 г., в связи с позицией «Колокола» по польскому вопросу. Заметим, однако, что для славянофила Юрия Самарина, активно боровшегося с поляками Герцен был не предателем, а заблуждающимся, иначе он бы не стал с ним встречаться в Лондоне и спорить до хрипоты несколько дней.

«Социалистический» национализм стал символом национальной измены, что с одной стороны, отвратило от него даже либеральных националистов, с другой – укрепило отторжение от национализма среди социалистов, наоборот, признавших «пораженчество» Герцена единственно возможной позицией и примером для подражания в сходных ситуациях. Кто же не помнит ленинскую апологию Герцена, якобы спасшего «честь русской демократии»?

Герцен – промежуточная фигура в «русском освободительном движении», он –еще националист, для которого существует целостность под названием русская нация, включающая в себя весь русский этнос. Его наследники –уже народники, для которых существуют только интересы низших слоев населения («народа»).

Для современного русского демократического национализма социально-политическая идеология Герцена не актуальна, ибо мы хотим построить именно то, что А.И. отвергал – нормальную буржуазную, «мещанскую» демократию. Но есть в его наследии нечто неувядаемое, что отзывается в уме и сердце. Во-первых, пламенная любовь к свободе и достоинству человеческой личности. Во-вторых, вера в то, что история не есть нечто заранее фатальное и предопределённое, что она – дело рук человеческих, и потому никакой деспотизм, будь за ним хоть несколько веков, не устоит перед страстным желанием народа быть свободным и счастливым:

« В истории все импровизация, все воля, все ex tempore [тотчас, без приготовления (лат.)], вперед ни пределов, ни маршрутов нет, есть условия, святое беспокойство, огонь жизни и вечный вызов бойцам пробовать силы, идти вдаль куда хотят, куда только есть дорога… ».

Сергей Сергеев