Один из величайших русских мыслителей и писателей Василий Васильевич Розанов (1856 - 1919) прославился среди прочего своей крайней противоречивостью и склонностью к перемене взглядов на самые разные предметы, в связи с чем многие современники упрекали его в «беспринципности». Но был вопрос, в отношении которого воззрения Розанова практически не менялись – русский вопрос .

Без всяких натяжек можно сказать, что В.В. был последовательным и убеждённым русским националистом. Причём не только националистом, так сказать, идеологическим, но прежде всего,стихийным, экзистенциальным: “ Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен ”, - писал он. Принадлежность к нации для него была чем-то роковым, фатальным, биологически/онтологически предопределенным; вне нации, с его точки зрения, личность невозможна: “Со своего корня нельзя уйти растению: оно умрёт. Оно может быть только сорвано со своего корня: ветром, зверем. С своей земли некуда уйти народу. От своего народа некуда уйти человеку”.

Только среди своих возможно подлинное взаимопонимание:

“Посмотришь на русского человека острым глазком... Посмотрит он на тебя острым глазком... И все понятно. И не надо никаких слов.

Вот чего нельзя с иностранцем”.

Этот органический, если угодно, «зоологический» национализм мыслителя естественным образом перетекал в национализм политический. Будучи постоянным сотрудником крупнейшей русской националистической газеты “Новое время”, Розанов в целом разделял ее общую политическую линию, и его публицистика 1900 — 1916 гг., посвященная национальному вопросу (наиболее активно он писал на эту тему с 1909 г.), идейно не слишком отличалась от писаний других “нововременцев” (М.О. Меньшикова, А.С. Суворина и др.).

По мнению мыслителя, национальное сознание русских находится в кризисном состоянии: “Мы страдаем космополитизмом, но уж национализмом мы никак не страдаем. ... Какое там “обрусение”: сами немечимся, полонизуемся и почти жидовеем...”; “Русским в России, русской мысли в России не было хода, не было признания ... Чтобы быть русским не по имени, а по существу, требовалось быть героем”.

Не лучше дело обстоит и с их национальным бытием:

“Ничего нет более поразительного, как впечатление, переживаемое невольно всяким, кто из центральной России приезжает на окраину: кажется, из старого, запущенного, дичающего сада он въезжает в тщательно возделанную, заботливо взращиваемую всемисредствами науки и техники оранжерею. Калужская, Тульская, Рязанская, Костромская губернии — и вся центральная Русь напоминает какое-то заброшенное старье, какой-то старый чулан со всяким историческим хламом, отупевшие обыватели которого живут и могут жить без всякого света, почти без воздуха ... Можно подумать, что “империя” перестает быть русской, что не центр подчинил себе окраины, разросся до теперешних границ, но, напротив, окраины срастаются между собою, захлестывая, заливая собою центр, подчиняя его нужды господству своих нужд, его вкусы, позывы, взгляды 　 — своим взглядам, позывам, вкусам . ... Русские в России— это какие-то израильтяне в Египте, от которых хотят и не умеют избавиться, “исхода” которых ожидают,— а пока он не совершился, на них возлагают все тяжести и уплачивают за труд ударами бича”.

Розанову представлялось, что “инородцы везде двигаются на русских сплошной массой и хорошо умеют пользоваться русским раздором, русской разрозненностью, наконец, русской мягкостью и податливостью. Мы поддаемся, они наступают. Мы в своей собственной земле везде незаметно побеждаемы, они завоевывают эту землю “мирно и культурно” ...”; “Русские — разговоры разговаривают, “не верят в Бога” и обсуждают на все лады свое неверие, а поляки, евреи и армяне прибрали к рукам строительную часть, инженерную часть, железнодорожную часть в Империи, оставляя от сытной еды кое-какие кусочки русским “идеалистам”…”.

Одной из главных причин такого положения дел он считал излишнюю заботу правительства об окраинах и пренебрежение великорусским центром: “ Прямо или косвенно, мы всё даем окраинам и всё отнимаем от центра! ... России — водка, посты и грубый окрик станового и исправника, окраине — культурная школа, вежливое начальство, огромный доход от расквартирования войск ...”.

Напротив, с его точки зрения, “государственный смысл и национальное самосбережение диктует совершенно обратную программу: подавайте весь русский талант во внутреннюю Россию, а окраинам — уж что останется . Лучшие учителя, лучшие врачи, лучшие инженеры, лучшие агрономы и во главе всего самые деятельные, творческие администраторы пусть сидят внутри России, делают на русской земле русское дело, а окраины пусть посидят и подождут. Нечего опасаться, не “разбегутся” они. ... Пусть Россия сама окрепнет, расцветет: это и будет лучшей угрозой и самой крепкой сдержкой для окраин”.

Розанова раздражало заискивание правительственных и думских кругов перед национальными меньшинствами империи: “Нужно совершенно оставить этот недостойный России “извиняющийся” тон, каким мы говорим о “польской окраине”, о “кавказской окраине”: потому что есть только “русские окраины”, края, окончания и границы русской земли. “Русская окраина с польским населением” — вот и всё. Земля, страна, города и уезды — наши, русские, “купленные” и в смысле трудовом, и в смысле стоимости, ценности. За всё заплачено: и полякам не о чем тут разговаривать, как равно финнам и армянам. У них есть жительство в этой стране, но никакой собственности на нее. Собственность — у русских, наша”.

Сепаратистские устремления окраин вызывали весьма резкую реакцию мыслителя, например, в статье “Окраинная кичливость и петербургское смирение” (1909) редакцией “Нового времени” была даже снята фраза о том, что “автономия Финляндии должна быть уничтожена, и ее территория совершенно смыта и сравнена с территорией Империи”.

Наиболее часто Розанов обращался к проблеме национализма в 1911 г., после убийства П.А. Столыпина. В статье “Террор против русского национализма” В.В. трактовал это убийство как проявление борьбы “центробежных сил” против русской национальной политики, которую, по его мнению, проводил в жизнь покойный премьер-министр: “Центробежные силы в стране не ограничиваются сдержанным ропотом, но выступают вперед с кровавым насилием. Они не хотят примириться с главенством великорусского племени; не допускают мысли, чтобы оно выдвигалось вперед в руководящую роль. Им мало того, что торговля, промыслы и ремесла частью перешли и всё переходят в их руки; перешли к ним хлеб, леса, нефть; им хотелось бы вообще разлиться по лицу русской земли и стать над темным и, к несчастью, малообразованным населением в положение руководящего интеллигентного верхнего слоя. Этой вековечной и жадной мечте политика П. А. Столыпина, везде отстаивавшего первенство русского племени, стояла поперек горла”.

В статьях 1914 г. В.В. пропагандировал идею добровольного “обрусения” инородцев, предлагая им “стать окончательно русскими, без разделения, без всякой иной веры даже, иного быта даже”; “путь Даля и Востокова, — двух немцев и лютеран, которые настолько были преданы России, что переменили даже фамилию — на русскую (Востоков) и под конец жизни перешли из лютеранства в православие: вот путь и канон душевной жизни инородца в России”; “я хотел бы, чтобы инородцы шли к нам гордо и как господа, отнюдь не как рабы и принужденные, — однако с мыслью стать русскими и только русскими”.

Философскому осмыслению понятия “национализм”, сравнению его с космополитизмом посвящена статья “Космополитизм и национализм”. “Народ, так сказать, дошкольного возраста и развития, — отмечает мыслитель, — естественно национален, — всегда и везде”. Но “отчего “национальная идея” трудно усвояема полуобразованными людьми? И отчего она понятна была только людям, “изучавшим Гегеля и Гёте?”. ... Оттого, что это действительно трудная идея. Это есть идея органическая, в противоположность механическим идеям. Механические идеи, в приложении к истории, есть космополитизм. ... Национальная идея есть святая и чудная идея. Это идея — аристократическая и гордая. Она не “всего хочет”. Она — не собака. А космополитизм — именно собака, которая “ничем не брезгует”. ... Уже космополитизм — преступление, уже самая его идея. Не почему-нибудь, а потому, что она мертвая, механическая. Потому что, относясь к истории — она вне-лична. Ибо история — это всегда личность, как и человек-лицо. Национализм и есть не что иное, как построение истории на личности, ... которая есть факт раньше истории. Это есть “мой” рост, “наш” рост сосны и соснового “бора”... В истории, так понимаемой, всё — закон, всё правило, всё стройность... Предвидение “на завтра” и мудрость веков. Этот национализм так же практичен, как и интересен в теории. Он, наконец, есть творчество, которое и может быть только личным, “своим”... у каждого, у человека, у народа”.

О философских аспектах национализма Розанов снова размышлял в статье “Князь Е. Н. Трубецкой и Д. Д. Муретов”: “... между “национальным чувством” и “национализмом” или нет разницы, или — почти нет. ... “Национальное чувство” есть доброе и мирное чувство мирных лет; это пассивная, недеятельная любовь к месту рождения своего, к своей родине, земле, отечеству. Но когда на них напали? Когда на русскую народность нападают тихо, незаметно, истощая ее, разоряя ее? Является “национализм”, — и это есть то же прежнее чувство, но уже активное, борющееся, защищающееся. “Национализм” рождается из “национального самосознания” — как “армия” рождается из “народа”. Это — тот же самый “народ”, но он уже “вооружен” и “умеет сражаться” ».

Как уже говорилось выше, принадлежность к народу, по Розанову, есть предопределённая природой и Богом судьба человека. Но можно отнестись к этому факту по-разному: “судьбу “быть русским” можно принять с ненавидением и можно принять с любовью”.

Розанов принял эту судьбу “с любовью” и остался верен своему выбору даже в период жестокого разочарования в Родине после октября 1917-го: “... при всем этом — люблю и люблю только один русский народ, исключительно русский народ. ... И только эту “вошь преисподнюю” и люблю. И хочу — сгнить, сгнить — с нею одной, рыдая об этой его окаянной вшивости ” (февраль 1918).

В новой, коммунистической России, В.В., конечно, не было места, но совершенно невозможно представить его и в эмиграции, в какой-нибудь Франции, где вполне комфортно устроился и благополучно прожил до конца своих дней другой крупнейший философ «русской идеи» - Н.А. Бердяев. “Со своего корня нельзя уйти растению…”. И Розанов действительно умер и «сгнил» вместе с той Россией – неидеальной, частенько им «в сердцах» поругиваемой – органической частью которой он был, и жить без которой (буквально, физически!) не мог. Но не умерло его проникновенное русское слово.

​

Сергей Сергеев